«Прогностические» сны в контексте образно-символического сознания

«Прогностические» сны в контексте образно-символического сознания

Переживание человеком смерти самых близких людей нередко сопровождается явлениями, которые самим субъектом переживания воспринимаются как настолько странные и необъяснимые, что рассказывать о них другим, тем более — предавать широкой гласности представляется ему решительно невозможным, и, как правило, события подобного рода так и остаются моментами сокровенного личного опыта.

С другой стороны, и наша психологическая наука, мягко говоря, сторонится подобных откровений. В результате создается знакомая многим ситуация. Все знают, что такой не совсем обычный психологический опыт, возникающий в кризисных состояниях и сопряженный, как выражался К.Г. Юнг, с вторжением содержаний бессознательной интуитивной жизни в сферу сознания, имеет место быть, однако обращение к нему как к предмету, достойному внимания со стороны науки, не поощряется.

Все сказанное вполне можно отнести и к теме настоящей статьи, посвященной опыту прогностических снов, вызванных приближением смерти близких людей, — феноменологии этих сновидений, их символике и существующим подходам к их толкованию. В психологии, по крайней мере, два выдающихся автора на протяжении прошлого века, в разные его периоды, в числе первых затрагивали если не прямо данную тему, то фундаментальные вопросы и проблемы, которые имеют к ней отношение. Это американский философ и психолог Уильям Джемс, создавший фундаментальный труд о многообразии религиозного опыта (Джемс, 1902), и Карл Густав Юнг, обогативший аналитическую психологию, в числе прочего, концепцией так называемой синхронистичности (Юнг, 1997). Я с надеждой обратилась к работам этих авторов, рассчитывая найти там некоторые критерии и объяснительные схемы, на которые можно было бы опереться в попытке в той или иной мере постичь феномен «вещих» снов.

Религиозный опыт как достоверная реальность

Книга У. Джемса «Многообразие религиозного опыта» создавалась в те годы, когда психоанализ уже заявил о себе в качестве новой области клинической практики и созданной на ее основе теории. В известной мере она была и остается ортогональной по отношению к тому пониманию бессознательного, на котором строилось психоаналитическое учение, ибо наполняла эту категорию содержанием совершенно иного характера.

В основе данного труда лежал цикл лекций по естественной религии, который Джемс был приглашен прочитать в Эдинбургском университете (Англия). Будучи убежденным эмпириком, ученый предложил своим слушателям не отвлеченные размышления о сущности религии, а обширный биографический и конкретный клинический материал, «человеческие документы», где религия представала, прежде всего, как личное переживание, в процессе которого человек чувствует свое единение с Высшим Началом. Опыт подобного рода рассматривался в его непосредственной данности и, вопреки его иррациональному характеру, признавался в качестве вполне познаваемого факта духовной жизни личности.

Джемс рассматривает те принципы философии рационализма, по причине которых религиозный и мистический опыт не получает доступа в область научного знания и мышления, ибо не отвечает этим принципам. Последние подразделяются на четыре категории:

Определенные теоретические обоснования.
Ориентация на определенные факты чувственного порядка.
Определенного рода гипотезы, построенные на этих фактах.
Определенные логические выводы (Джемс, 1992, с. 70).

Видя в рационализме высокое проявление разума, которому человечество обязано развитием философии и системы естественных наук, автор, тем не менее, указывает на его беспомощность как метода перед сферой духовной жизни человека.

Обращаясь к своей аудитории, Джемс говорил о насущной задаче — найти такой способ описания реальности Невидимого и отношений человека с этой реальностью, который одновременно был бы и адекватен ей и признан наукой. Понятием, которое способно служить посредником между наукой и религией, призвано было стать, по его мнению, сублиминальное (подсознательное) Я, охватывающее «запредельные области поля сознания»[1]. Схождение науки и религии потребовало с обеих сторон приношения жертв и взаимных уступок.

Как истинный философ-позитивист, Джемс высказывает гипотезу, которая выглядит не вполне корректной по отношению к богословию: «чем бы ни было в потустороннем то «нечто», общение с которым мы переживаем в религиозном опыте, — по эту сторону оно является подсознательным продолжением нашей сознательной жизни». И, имея в виду уже достаточно разработанную к тому времени в психоанализе теорию бессознательного, видит свое преимущество в том, что «исходя от признанного психологией факта как от основания, мы не прерываем нити, связующей нас с “наукой”, — нити, которую обыкновенно выпускает из рук теология» (там же, с. 406). Можно, конечно, укорять автора за его непонимание глубоких причин, по которым теология выпускает из рук подобную нить, но обсуждение этого вопроса в данном случае не входит в наши задачи.

С другой стороны, следуя своему методу стороннего наблюдателя, он изучил те насыщенные энергией состояния глубинного сублиминального сознания, когда человека охватывает мгновенное осознание высокой истины и совершается его «обращение», переход от неверия к полной вере. Джемс требовал от науки признания этого глубоко субъективного опыта как достоверной реальности.

Он задает вопрос, есть ли в религиозных убеждениях, представленных во всем их многообразии, а порой и в противостоянии друг другу, некое общее, объединяющее их ядро. И без колебаний дает на этот вопрос утвердительный ответ. Явление, общее для всех видов религиозного и мистического опыта, — душевное освобождение, которое приходит на смену предшествующему страданию. Благодаря приобщению к высшей реальности, страдание, сопровождаясь чувством спасения, превозмогается. Мучимый горем человек переживает состояние «обновленного сознания», своего рода второго рождения.

Учитывая, что прогностические сновидения, будучи предметом нашего интереса, не принадлежат непосредственно к религиозному опыту, для нас явилось счастливой неожиданностью, что в системе представлений Джемса находится место и для мистических переживаний, к разновидности которых, как можно полагать, относится и феноменология таких снов, во всяком случае, некоторых из них. В различных мистических состояниях он видит еще одно «окно», через которое человеческий «дух смотрит в более обширный и более богатый мир» (там же, с. 340).

Как ранее по отношению к понятию «религия», Джемс ограничивает понятие «мистицизм» четырьмя признаками.

Неизреченность — невозможность со стороны пережившего мистическое состояние найти слова, позволяющие выразить в полной мере его сущность. Так же невозможно пережить их на чужом опыте.
Интуитивность — хотя мистические состояния относятся к сфере чувств, для пережившего их они являются также особой формой познания. При их помощи человек проникает в истины, закрытые для трезвого рассудка. Они являются мгновениями внутреннего просветления, откровениями.
Кратковременность — мистические состояния преходящи, мимолетны, и когда человек возвращается к обыденному сознанию, обычно бывает трудно воспроизвести все их свойства; тем не менее, этот опыт надолго запечатлевается в памяти человека, отражаясь в его сознании как нечто центрально важное и бесконечно дорогое. И с каждым новым посещением они расширяюти просветляют душу.
Бездеятельность воли — хотя мистические состояния можно вызывать с помощью специальных действий, человек, их переживающий, ощущает свою волю как бы бездействующей или даже находящейся во власти какой-то высшей силы, при этом после них всегда остается воспоминание о сущности и безмерной важности пережитого (там же, с. 303-304).

Таким образом, мы можем в известной степени ориентироваться на критерии, выдвинутые Джемсом, определяя то общее в многообразии религиозного опыта, что позволяет рассматривать это многообразие со стороны его единства.

Вывод, к которому приходит Джемс в заключение своей книги, сводится к утверждению, что «сознательное “я” человека является непосредственным продолжением более широкого по объему “я”, которое в критические моменты порождает спасительный опыт и дает положительное содержание религиозному переживанию, а это последнее — совершенно и объективно истинно» (там же, с. 408).

С момента выхода книги У. Джемса прошло больше века. Сегодня она не менее актуальна, чем столетие назад, хотя, конечно, внимание современного читателя захватывают в ней не те вопросы, которые считались центральными тогда. Но что примечательно. Уже не в начале, а в самом конце прожитого века другая выдающаяся личность — митрополит Антоний Сурожский, размышляя по поводу все той же проблемы, где смыкаются психология и духовность, говорил в одном из своих выступлений об общей стоящей перед ними и объединяющей их цели.

В удивительном созвучии со своим великим предшественником он определил эту цель как необходимость понять, «что же есть на самом деле и какова — истинная реальность», и в этой связи заметил: «В наши дни невозможно игнорировать самый разнообразный человеческий опыт, как невозможно игнорировать неосязаемый мир, в котором мы все живем» (мтп. Антоний Сурожский, 2004/1987, с. 123). Двумя годами позже он назовет человека единственным «местом встречи», где откровенный атеист и сознательный верующий, наука и религия могут сойтись не с желанием уничтожить друг друга или немедленно друг друга убедить, но вслушаться и вглядеться друг в друга — с открытым умом, с желанием понять другого (мтп. Антоний Сурожский, 1999).

Границы проблемы

Сейчас, когда пишутся эти строки, испытывая то, как поднимаются со дна памяти хранившиеся там воспоминания, и с какой силой зыбкая область предчувствий, прорицающих видений и сновидений сопротивляется ее экспликации, едва удерживаюсь от желания отодвинуть от себя весь этот «морок» и навсегда оставить желание постичь его природу. Но убеждена, что это было бы ошибкой.

В этих условиях продумывание самого перечня вопросов, на постижение которых не намерен посягать автор, и тем самым наметка границ, в которых будет рассмотрена проблема, уже производит «терапевтический» эффект.

Итак, во-первых, речь здесь будет идти только о собственных сновидениях: собственный внутренний опыт — единственная возможность, по крайней мере, самой быть уверенной в его подлинности.

Во-вторых, рассматриваются лишь те «вещие» сновидения, которые касаются круга самых близких и родных людей, что позволяет не связывать их с феноменом экстрасенсорики. Известно, что межчеловеческая близость этого уровня в полноте ее проявления способна «выходить» во вневременное состояние; тем не менее, при внешнем сходстве с классическим экстрасенсорным восприятием, данное явление все же — иного порядка и не имеет к нему прямого отношения.

Наконец, третье ограничение: сны, о которых далее пойдет речь, главным образом — о смерти. К снам о смерти в народной культуре всегда существовало повышенное внимание. По утверждениям исследователей, занимавшихся этой проблемой, в так называемых «сонниках» тема смерти оснащена наиболее обширным перечнем сопряженных с нею символов и эмблем. Тем большую надежность приобретает на этом фоне конкретный субъективный опыт подобных сновидений. Кроме того, расширяются также возможности сопоставления «персональной» символики смерти, порожденной индивидуальным опытом, с традиционной коллективной, распространенной в народной культуре.

Упрощу свою задачу и дальше — решением войти в эту тему через те же двери, какие в далекие уже времена отворило само мое бессознательное, когда перенесло сновидицу в еще не наступившее будущее, не прибегая ни к каким «эзоповым» ухищрениям, характерным для языка сновидений. Сон, о котором будет рассказано ниже, был буквальным и ясным. События будущего выглядели в нем так, словно были сняты на кинопленку, когда, по прошествии некоторого времени, их «прокрутила» наяву уже сама жизнь.

Последнее предваряющее замечание касается жанра последующего изложения. Его можно определить как самосоотносительное (self-referential — в буквальном переводе: «ссылающееся на само себя», «самоописывающее») символическое осознание. Термин принадлежит американскому психологу Гарри Т. Ханту, который выработал интегральную концепцию сознания на основе синтеза когнитивного, феноменологического и трансперсонального подходов, где оно выступает как «первичная категория, определяющая уровень анализа, соответствующий психологии» (Хант, 2004, с. 20). В содержании заимствуемого нами термина можно выделить три аспекта: 1/ рефлексивный — «я знаю, что я познаю», то есть познание относится к себе как субъекту этого познания; 2/ интенциональный — познание осуществляется для какой-либо личной цели; 3/ аспект «соприсутствия» познаваемого и познающего.

О чем вещают вещие сны?

Сон, с которого я начинаю это свое повествование, был о смерти мужа. К этому моменту мы были уже разведены, у каждого началась своя жизнь, но слова «бывший» и «бывшая» в лексиконе обоих еще не прижились, хотя «мой» и «моя» уже исключались.

Сновидение № 1

Чужой сельский дом. Незнакомая, лишенная уюта комната. С улицы доносится печально-торжественная музыка. Я выхожу на крыльцо, потом по прямой дорожке — за калитку. Мимо медленно движется процессия и, понимая уже, что это похороны, спрашиваю ближайшую ко мне женщину из текущей мимо толпы: «Кого хоронят?» — «А ты не знаешь?» — отвечает она. — «Так ведь это твоего мужа хоронят». — Потрясенная известием, я пристраиваюсь в хвост процессии. Там, впереди, она уже повернула куда-то направо и вниз. Последнее впечатление — церковь под голубыми куполами, стоящая чуть наверху и слева от уличного поворота. Голые ветви деревьев, черные силуэты птиц. В воздухе медленно кружит снег.

Известно, развод — маленькая смерть. Эта «смерть» действительно произошла. «Похороны» давно состоялись. Сновидение как бы расставило все по своим местам. Не случайно я «пристроилась» там в самый конец процессии. Прошлая жизнь умерла, оторвалась от меня. С этой мыслью я проснулась и постаралась выбросить сон из памяти. В конце концов, с такой интерпретацией он был не печальней самой реальности.

А в реальном пространстве/времени, хронологически наступившем по прошествии, примерно, двух лет, мы переживали его смерть уже на самом деле. Хоронили мужа на кладбище старинного подмосковного городка, где в местной больнице работала его сестра. Стоял месяц март. Когда по окончании похорон все мы, его родные и близкие, остановились для последнего прощания на холме, я «вспомнила» это место. За спиной шла дорога, по которой в моем сновидении, спускаясь вниз, двигалась толпа; неподалеку слева, в окружении голых деревьев стояла церковь с голубыми куполами; на землю медленно падал последний мартовский снег. Внизу, у подножья холма, перед нами раскинулось кладбище. Почти физически ощущался веявший над ним покой.

Итак, сон и реальное событие совпали. И только когда они совпали, раскрылись подлинный смысл сна и его прогностическая функция. Такие сновидения, пишет один исследователь, зеркальны по отношению к воспоминанию, будучи направленными не в прошлое, а в будущее, — это воспоминание о будущем (Лурье, 2002).

К.Г. Юнг назвал подобное совпадение «синхронистичностью». Это понятие сочетает два фактора, взаимодействие которых автор описывает в последовательности двух его этапов. «(а) Находящийся в бессознательном образ проникает в сознание либо непосредственно (то есть буквально), либо косвенно, в форме сновидения, мысли, предчувствия или символа. б) Объективная (внешняя) ситуация совпадает с этим содержимым. Как первый, так и второй фактор вызывают недоумение. Каким образом возникает образ в бессознательном, и каким образом возникает совпадение?». Завершая свое рассуждение и словно недоумевая, Юнг заключает: «Я очень хорошо понимаю, почему люди склонны сомневаться в реальности этих вещей» (Юнг, 1997, с. 224).

Всю дальнейшую жизнь он посвятил все более глубокому проникновению в данную проблему. Но уже в статье, откуда взята эта цитата, относящейся к 1952 году, он нащупал путь к ее решению. «Для бессознательной психе пространство и время относительны; то есть знание [в условиях понижения порога сознания] оказывается в континууме пространствавремени, в котором пространство уже не пространство, а время уже не время» (там же, с. 261).

Далее мы еще вернемся к этой теории. А сейчас — еще одно сновидение, относящееся к тому же событию смерти, где мы вновь столкнемся с феноменом синхронистичности, проявившимся на этот раз в иной форме. Однако фокус осознания сместится теперь на другой предмет, который также был заявлен в числе программных вопросов статьи. Он касается проблемы толкования «вещих» снов и того, что считать их подлинной функцией.

Непосредственно накануне смерти мужа меня преследовало смутное чувство не то чтобы близкой утраты конкретно кого-то из близких, а обостренного понимания значимости и непоправимости подобной утраты. С особой ясностью и силой я вдруг поняла, что ближайший круг моего общения, соединявший тогда людей не только общей профессии, но и близких друг другу по духу, представляет собой редчайшую удачу, можно сказать, нечаянное счастье, выпавшее нам в жизни. Я ощутила неповторимую уникальность, но одновременно и что-то вроде хрупкости каждого, а вместе с тем — скоротечности счастья нашей общей встречи. К тому моменту мы уже не работали вместе и как бы лишились той защиты над головами, которая создавалась этой общностью и связанностью наших судеб. Ну, и, конечно, однажды при встрече я поделилась этим настроением с одним из своих бывших коллег.

Когда похороны мужа остались позади, он вернулся к нашему разговору: «Я не понимаю, ты уже тогда что-то знала, он тебе что-то говорил, это твои были предчувствия или его?». Нет, я ничего не знала. Отношения наши были уже в достаточной степени дистанцированными, и субъективно мои предчувствия не относились к мужу. Напротив, я считала, что он счастлив, и все у него, наконец, хорошо. Новая семья, только что вернулся из интереснейшей заграничной командировки… Накануне был день Восьмого марта, и он звонил, пожаловался, что слегка «приболел», отменил поход в театр с дочкой. Только и всего. А через пять дней мне приснился сон.

Самые свежие новости медицины на нашей странице в Вконтакте
Читайте также

Добавить комментарий